Захар Прилепин - Письма с Донбасса. Всё, что должно разрешиться…
Влюбился в Донецк. Город-герой, город-упрямец, город-красавец.
Когда я сюда приезжал впервые, он казался пустым, стрелять начинали в 6 утра ровно, в город прилетало постоянно, в аэропорту шли бои; но по улице, словно внатяг, ехал трамвай, и в трамвае сидело несколько суровых стариков, и водитель трамвая был строг, торжественен и упрям, и казалось, что он ведёт трамвай по болоту.
Я приходил к «Донбасс Арене», огромному стадиону, и стадион был пустой, и вокруг было пусто, и всё это выглядело инфернально.
Рядом с «Донбасс Ареной» стоял только что разбомблённый краеведческий музей: в том, что досталось именно музею, была какая-то своя ирония: он таким образом стал вдвойне, втройне музей, его краеведческая ипостась словно бы многократно усилилась. Его руины - это сверхкраеведение.
Я сидел там на лавочке, один, и однажды очень удивился, когда увидел, как туда пришла женщина с ребёнком и они гуляли там, совершенно спокойные.
Потом я ушёл к себе, в тот дом, который снимал, и через час узнал, что на «Донбасс Арену» упала бомба, а через два - что там ранило ребёнка. Я никак не могу сопоставить того ребёнка, которого видел, пацана лет десяти, с «раненым ребёнком» из новостей, мне всё время хочется думать, что раненый - это какой-то ненастоящий ребёнок, специальный ребёнок для новостей, из папье-маше, чужой, ему не больно.
И до тех пор, и с тех пор таких детей тут, Боже мой, было много.
Я был тут, когда сошедшие с ума украинские военные пытались взорвать могильник с отходами в Донецке: и затем они повторяли эту попытку.
Был один день, когда бомбили так, что в течение одного дня в Донецке погибло триста человек, и кровь текла по улице, а больницы едва справлялись с беспрестанно поступавшими ранеными.
Были дни печали, дни разора, дни кошмара.
Было много дней недоумения: когда всё это кончится?
В гостинице, где я в очередной свой заезд останавливался в ноябре 2014 года, было полно ополченцев и дам лёгкого поведения; всё это напоминало Гуляй-поле. Ополченцами было занято несколько других гостиниц, за проживание они не платили и выезжать не собирались.
Помню ещё, меня позабавило: в гостинице лежало на столике подробное объявление, как себя вести в случае обстрела, бомбёжки, атаки, куда бежать, где прятаться, что предпринимать. Ни в одной гостинице мира такого не увидишь.
Сейчас ничего этого нет, людей с оружием на улице не увидишь, девушки лёгкого поведения в гостиницу даже не заглядывают, и даже объявление пропало: центр города не обстреливают достаточно давно.
Донецк выглядит безупречно: ухоженный, зелёный, яркий, словно бы издевающийся над всем, что здесь случилось.
В Париже и в Барселоне, в городках Западной Германии, где я был в этом году, не говоря про азиатские или африканские города, в разы, в десятки раз больше бедных, нищих, деструктивных личностей, безработных, потерянных, уставших от жизни, чем в Донецке.
Самое забавное: в Донецке, который самая глупая часть замайданной Украины считает пристанищем бандитов, никакого криминального элемента не видно.
То ли он съехал, то ли он старательно мимикрирует, то ли его извели на корню.
По виду это абсолютно европейский город, но только из той Европы, которая осталась в Европе в каких-то уголках - а на самом деле она стала заканчиваться ещё лет десять назад.
Ту Европу я успел застать и в течение этих лет видел, как она исчезает и осыпается.
Один мой товарищ сейчас находится в Донецке и шутит, выставляя в своём сетевом журнале местные фотографии - из центра города, конечно, - выдавая их то за турецкие, то ещё за какие-то - с лучших курортов мира.
И большинство - верит.
А как не верить, если Донецк так выглядит?
Еcли б они знали ещё, какая тут кухня! Есть рестораны, где кормят устрицами. Есть рестораны с кухнями таких народов мира, которых не сразу найдёшь на карте. А цены? В России от таких цен отвыкли.
Здесь живут сильные люди.
Живёт и много других, конечно же, но суть определяют сильные.
Страну возглавляет очень непростой человек, который, тем не менее, не только лично участвовал во всех основных боевых операциях, но и по сей день почти ежедневно бывает на передовой. Можете пожать плечами, однако в мире на сегодняшний момент больше таких руководителей нет. В том числе их нет на Украине, увы. Впрочем, и хорошо, что так. И не будет.
Известный мне глава одного донецкого района выезжает на каждый обстрел: днём, ночью, глубокой ночью, самым ранним утром. Все обстрелы, которые были в его районе, он видит немедля. И в тот же день начинает всё исправлять. С постоянством - не знаю, с кем и сравнить, - муравьиным.
Известная мне глава одной донецкой больницы не покидала свою больницу ни на день, хотя она до сих пор стоит в километре от передовой и прилетало в те места сотни раз.
Каждое утро она шла на работу, а люди ей говорили: «Пока вы так идёте на работу и мы вас видим, есть надежда, что всё наладится».
А она женщина. Она просто женщина.
И сын у неё врач - и работает в той же больнице, никуда не уехал. И все молодые специалисты оставались там. В том числе в те дни, когда район бомбили так, что все жители собирались в хорошо построенной, с толстыми стенами больнице, как в крепости.
Я назвал нескольких, кого знаю, - а скольких ещё не знаю.
В городе работают, невзирая ни на что, 179 детских садов и 45 больниц, 157 школ и 5 университетов, оперный театр и свыше 200 промышленных предприятий - в каждом! - вы слышите? - в каждом кто-то свершил свой подвиг, чтоб работа продолжилась.
Лучшая и несклоняемая половина города пережила самые невозможные времена - кто их может сломить теперь?
Донецк научил меня не бояться пафоса и патетики. Потому что за всё это уплачено трагедией и трудом.
У каждого, кто кривляется по этому поводу, - пусть лопнет его глупое лицо.
Только не надо мне говорить про десятки и сотни трудностей, неудач и недоработок. Они тоже известны.
Мы дали портрет парадный, но и он дорогого стоит. Здесь из огромнейшего не прифронтового, а фронтового города, находящегося к тому же в экономической блокаде, парадный портрет - это, знаете, дичайшая работа.
В большинстве городов земного шара, даже в многократно лучших условиях, подобных результатов добиться не могут. Добились здесь.
* * *
Некоторые люди вдруг оказываются очень слабыми.
Когда на Донбассе многое пошло не так, как задумывалось, он не превратился в большую Новороссию, не вошёл победоносно в состав России, как Крым, - и уж тем более русские войска не пошли на Киев, вешая по пути бандеровцев на столбах, - какая-то часть российской патриотически настроенной интеллигенции расстроилась.
Расстроилась мучительно, тоскливо, громко.
Из столицы нашей страны, из тихих квартир в пределах Садового, слышатся их упрямые голоса.
Расчёсывая груди в кровь или, напротив, снисходительно зевая, они хронически болеют о судьбах русского мира.
«Всё предали, - кричат или устало цедят они. - Всё слили, какой стыд, какой позор и стыд!»
«Нормальные люди должны уехать с Донбасса, там не за что умирать» - так они говорят.
Как будто два миллиона человек могут куда-то уехать. Как будто эти два миллиона людей не нуждаются в защите.
Во всех этих воплях чувствовалась и чувствуется какая-то подростковая инфантильность: ах, не получилась игра, как я хотел, так я разломаю все кубики, всё раскидаю по углам. Буду плеваться, да. Я буду плеваться слюной.
Постой, товарищ. Вытри рот. Разве ты расставлял эти кубики?
Тебя здесь, на Донбассе, никто не помнит. Ты можешь знать цену, заплаченную за достигнутое, но ты не видел её своими глазами.
Если б ты видел, ты бы постыдился так себя вести.
Да, быть может, мы получили за эту цену не столько, сколько надеялись, - но всё-таки мы кое-что получили.
На территории Донбасса русский язык не находится в статусе второстепенного, третьестепенного, подшитого сбоку. Там русский язык - государственный, главный, неотменимый.
На Донбассе в университетах и школах не учат нелепую историю древних укров, вечной борьбы с Россией, польско-украинского братства, битвы под Конотопом, Петлюры и Бандеры.
Там учат нормальную, правдивую, истинную русскую историю.
И этого не изменить.
По Донецку и Луганску не ходят факельные шествия. И не пойдут, иначе их разорвут на куски.
Там никому в голову не придёт скакать и кричать: «Москаляку на гиляку!»
Там не уронят наземь памятник Ленину и не разворотят кладбище с могилами ветеранов Великой Отечественной.
Туда не вернулась снисходительная оранжистская интеллигенция, чтобы презирать охлос и быдло и вести свои осклизлые речи.
Она ведёт свои речи издалека, но здесь этого никто не слышит. Всем всё равно.
Местные литераторы и музыканты - отличные, кстати, ребята - проводят свои слёты, свои концерты, свои чтения и удивлённо пожимают плечами, видя такую реакцию отдельных представителей нашей «патриотической интеллигенции».
И даже местный управленческий аппарат создан фактически с нуля. Из числа людей, не бросивших Донбасс и даже воевавших за него с оружием в руках.
На Донбассе нет Партии регионов. Нет «Свободы». Нет людей Тимошенко, и сама она сюда не приедет. Там ничего не решает Аваков. Там не играет желваками Саакашвили. Там ничего не значит Порошенко.
На Донбасс запрещён въезд всех самых одиозных олигархов Украины. Донбасс национализировал ту часть предприятий, которую смог национализировать на сегодняшний момент, и собирается национализировать остальные.
На Донбассе, сколько бы ни кричали истеричные замайданные пропагандисты, стоит «Кальмиус», стоят батальоны Моторолы и Гиви, а не «Айдар» и «Азов».
При лучших обстоятельствах «Кальмиус», батальоны Моторолы и Гиви могут оказаться западнее, чем они стоят сейчас. Но добровольческие батальоны не войдут в Донецк с развёрнутыми знамёнами. Разве этого мало?
Россия сделала для Донбасса столько, что она не сможет его отдать. Донбасс настолько вписан в некоторые российские реалии, что оттуда его уже не выписать. Россия истратила человеческие жизни - наших с вами братьев - и миллиарды народных денег на то, чтоб эта часть Донбасса была наша.
Что истратили вы? Слюну?
Зачем вы себя так ведёте всё время? Чтобы боец, стоящий здесь на передовой, бросил своё оружие и ушёл?
И тогда сюда придут бодрые карательные батальоны, чтобы бодро карать?
Мне кажется, вам лучше было бы смолчать в следующий раз.
То есть вы искренне думаете, что вы есть, но вы есть только в своей ленте. Знаете, как в советских магазинах висела лента для мух? Вот вы там, перебираете неугомонной лапкой.
На Донбасс приезжают пианисты с мировыми именами и звёзды мирового спорта - эти люди, шотландцы и американцы, оказались большими патриотами Донбасса, чем наши патриотические истерики и примкнувшие к ним истерички.
Иногда мне кажется, что кому-то из числа истеричной патриотической интеллигенции и, что особенно печально, из числа тех двух-трёх бывших полевых командиров ДНР и ЛНР, перебравшихся в Россию, втайне хотелось бы, чтоб Донбасс осыпался в тартарары.
Тогда они скажут, блеснув очами: «Видите, мы были правы. Без нас всё погибло. Видите?!»
Может быть, они в чём-то правы. Но без них не погибло ничего.
Хотелось большего? Молитесь. Молитва помогает.
Главное, чтоб вам не хотелось меньшего.
Территория нынешнего Донбасса (ДНР и ЛНР) равна почти 17 тысячам кв. км. Это больше, чем Ямайка, Ливан, Кипр, Черногория или Судан. Это немногим меньше, чем Кувейт, Израиль или Словения.
Донбасс - часть русского мира. И этого не отменить. Тем более, что ничего ещё не закончилось.
Захар Прилепин
Письма с Донбасса. Всё, что должно разрешиться…
© Захар Прилепин
© ООО «Издательство АСТ»
* * *Эта книга про Донбасс и за Донбасс.
В этой книжке нет или почти нет меня: мой личный Донбасс останется за кадром.
Моя роль здесь – слушатель и наблюдатель.
Главные персонажи книги – те, кто пережил эту историю и сделал её сам.
Часть первая
Pro Донбасс
На Донбассе купола церквей – тёмные. Гораздо темнее, чем в большой России, здесь.
Тёмное золото, будто бы замешенное с углём. Едешь на машине по Донецкой народной республике – и видишь: то здесь, то там вспыхивает тёмный купол.
Очень много разрушенных православных храмов. Наверное, надо пояснить, что стреляют по ним с той стороны – артиллерия, миномёты или танки Вооружённых сил Украины.
Порой храм стоит на открытом пространстве, его видно издалека, как единственный головастый цветок на поле.
– Это не случайное попадание, – говорит мне мой спутник. – Часто осмысленно били именно в храмы.
Если быть точным: только на территории Донецкой республики разрушено во время войны семьдесят православных храмов. Пусть кто-нибудь попытается доказать, что это случайное совпадение.
Мы выехали с утра в компании главы Донецкой Народной Республики Александра Захарченко в кои-то веки не по делам боевым, а с мирной целью – вручить ключи от новых квартир жителям Дебальцево: там возвели 111 новых, очень симпатичных, домиков.
Неожиданно звонят на мобильный заместителю главы, с которым мы едем в его потрёпанной «Ниве». Есть информация, что по дороге может быть покушение на главу. Убить Захарченко – безусловная мечта для многих.
Информацию тут же передали главе и его начальнику охраны. Надо было отменять поездку.
Через три минуты от Захарченко передали: нет, едем. Просто сменим маршрут.
Маршрутов всегда закладывается несколько, каким именно поедет глава, не знает до последнего момента почти никто, или вообще никто – потому что за минуту до выезда сам Захарченко может принять новое решение.
В этот раз решение его – парадоксально. Мы должны были ехать в Дебальцево, делая серьёзный крюк, – чтоб держаться подальше от передовой. Но Захарченко то ли забавляется, то ли доверяет своему чутью: и мы летим по трассе, которая проходит ровно по передку.
– Вон дом видишь? – показывает мне зам главы. – Там украинские снайпера сидят. А вон их позиции… Вон в той зелёнке они тоже есть…
Но здесь нас, похоже, вообще не ждали.
На улице – солнечный декабрьский денёк, всё кажется безоблачным и мирным.
Я смотрю на купола и вспоминаю, где уже видел этот тёмный свет.
* * *Захарченко не курит только под капельницей. Когда нас познакомили – он не курил.
Раздетый по пояс, лежал на диванчике, в комнатке за своей приёмной. Рядом, за столом, сидели врач и медсестра, тихие и тактичные женщины.
Подкапывала какая-то животворящая жидкость, сразу из двух банок.
Разговаривая, Захарченко время от времени недовольно поглядывал на эти банки, ему казалось, что всё происходит слишком медленно.
Потом я заметил, что ему так кажется всегда: жизнь должна двигаться быстро – нестись с такой скоростью, чтоб трава склонялась по пути.
Наконец, его отцепили от склянок, он быстро встал и начал одеваться в свою почти неизменную «горку», которая, ничего не поделаешь, идёт ему куда больше костюма и даже парадного кителя.
«Горка» была выстиранная, опрятная, но явно поношенная.
– Ты всю войну в ней прошёл? – спросил я. Прилюдно я буду обращаться к нему на «вы»; в неофициальной обстановке на «ты».
– А по ней видно. Зашитая-перешитая, подряпаная, потёртая. Её от пота, и от крови стирали. Когда в меня пуля попала, мне распороли штанину; потом зашили. И в берцах в этих я тоже всю войну проходил. Вот заплатку на берцах поставили – наши мастера сапожники.
Последний раз Захарченко был ранен в ногу, пуля прошла над самой пяткой – он заметно прихрамывает.
«Надо же, – думаю, – оставил старые берцы».
Не очень понятно: ходить в прострелянных берцах – это суеверие, или, что ли, бравада, или ещё что-то; может, просто берцы жалко.
– Поменяешь форму?
– Конечно, одену новую.
– Когда войны не будет?
Захарченко вешает на ремень нож, он всегда с ножом, и, быстро подняв взгляд, секунду смотрит на меня:
– Войны не будет? Будет. Как начиналась Вторая мировая? Тоже с таких вот непонятных конфликтов: то Польша, то Чехословакия, то Финляндия, то ещё что-то. А тут Донбасс, тут Сирия. Давайте смотреть правде в глаза. Мы сейчас врубимся по полной программе. Уже врубились. Исходя из опыта истории пройдёт два – три года – и мы сцепимся. Всё, что должно решиться кровью и железом, оно решится кровью и железом, и больше ничем. Ты не сможешь убрать из СБУ 70 % ЦРУшников без применения силы. Ты не сможешь убрать из их Минобороны всех заезжих советников. – Захарченко затягивает ремень, и уже по дороге в свой кабинет договаривает:
– Всё, что должно решиться войной, рано или поздно ею решится. Любая драка должна завершиться чьей-то победой или поражением. Если мы решим случившееся миром, то и я, и 90 % из тех людей, которые здесь остались, – все мы будем считать, что у нас украли победу. А те, которые там, – как они будут воспринимать нас? Если у них неправильное правительство, которое выбрало себе не тех союзников, и армия их неправильно себя вела, – это не может так закончиться, как сейчас. Мы с людьми на другой стороне – одной крови, и здесь не может быть выигравших и проигравших. Если ты нёс слова правды и проиграл – значит, возвращайся на другую сторону и стань победителем.
Я слышу в словах Захарченко противоречие: если нет выигравших и проигравших, то как можно стать победителем, но вместе с тем понимаю, что никакого противоречия здесь нет: потому что он не говорит о победе над собственным народом.
– Возврат в нормальную жизнь должен сопровождаться изменением ценностей, – быстро говорит Захарченко, у него вообще быстрая речь, он словно не поспевает за своей мыслью. – Невозможно понять, что ты сильнее, пока не определишь, что ты сильнее. Пока ты сапогом своим не наступишь на горло и не скажешь, что я сейчас могу своим сапогом передавить тебе шею, либо я убираю свой сапог и поднимаю тебя – живи. Только живи по нашим законам, воспринимай нашу правду. Не хочешь? Вали в ту Европу, которую ты себе выдумал. Свобода выбора. Это моё мнение. Я не знаю, правильное оно или нет. Победа может быть разной. Можно завоевать всю Украину. Но, может быть, этого и не нужно делать. Потому что взятие Харькова или Киева будет сопровождаться большими потерями мирного населения. И на фоне этих убийств мы будем восприниматься как захватчики. Но здесь, на своей земле, мы должны показать силу оружия. Мы выгнали их, показали силу, встали на границе, хотя могли идти дальше. Хоть вы и разрушили наш дом, мы не звери, мы не суки, мы не пойдём разрушать к вам. Но то, что ваши сорок миллионов ничего не смогли сделать с двумя миллионами – это серьёзная вещь, это повод для огромного психологического надлома у населения там. Это горечь унижения, поражения. Понимания, что они не с теми воевали, что выступали в роли карателей, убийц и мародёров. Вот это да.
Третье письмо. Таймураз
Влюбился в Донецк. Город-герой, город-упрямец, город-красавец.
Когда я сюда приезжал впервые, он казался пустым, стрелять начинали в 6 утра ровно, в город прилетало постоянно, в аэропорту шли бои; но по улице, словно внатяг, ехал трамвай, и в трамвае сидело несколько суровых стариков, и водитель трамвая был строг, торжественен и упрям, и казалось, что он ведёт трамвай по болоту.
Я приходил к «Донбасс Арене», огромному стадиону, и стадион был пустой, и вокруг было пусто, и всё это выглядело инфернально.
Рядом с «Донбасс Ареной» стоял только что разбомблённый краеведческий музей: в том, что досталось именно музею, была какая-то своя ирония: он таким образом стал вдвойне, втройне музей, его краеведческая ипостась словно бы многократно усилилась. Его руины — это сверхкраеведение.
Я сидел там на лавочке, один, и однажды очень удивился, когда увидел, как туда пришла женщина с ребёнком и они гуляли там, совершенно спокойные.
Потом я ушёл к себе, в тот дом, который снимал, и через час узнал, что на «Донбасс Арену» упала бомба, а через два — что там ранило ребёнка. Я никак не могу сопоставить того ребёнка, которого видел, пацана лет десяти, с «раненым ребёнком» из новостей, мне всё время хочется думать, что раненый — это какой-то ненастоящий ребёнок, специальный ребёнок для новостей, из папье-маше, чужой, ему не больно.
И до тех пор, и с тех пор таких детей тут, Боже мой, было много.
Я был тут, когда сошедшие с ума украинские военные пытались взорвать могильник с отходами в Донецке: и затем они повторяли эту попытку.
Был один день, когда бомбили так, что в течение одного дня в Донецке погибло триста человек, и кровь текла по улице, а больницы едва справлялись с беспрестанно поступавшими ранеными.
Были дни печали, дни разора, дни кошмара.
Было много дней недоумения: когда всё это кончится?
В гостинице, где я в очередной свой заезд останавливался в ноябре 2014 года, было полно ополченцев и дам лёгкого поведения; всё это напоминало Гуляй-поле. Ополченцами было занято несколько других гостиниц, за проживание они не платили и выезжать не собирались.
Помню ещё, меня позабавило: в гостинице лежало на столике подробное объявление, как себя вести в случае обстрела, бомбёжки, атаки, куда бежать, где прятаться, что предпринимать. Ни в одной гостинице мира такого не увидишь.
Сейчас ничего этого нет, людей с оружием на улице не увидишь, девушки лёгкого поведения в гостиницу даже не заглядывают, и даже объявление пропало: центр города не обстреливают достаточно давно.
Донецк выглядит безупречно: ухоженный, зелёный, яркий, словно бы издевающийся над всем, что здесь случилось.
В Париже и в Барселоне, в городках Западной Германии, где я был в этом году, не говоря про азиатские или африканские города, в разы, в десятки раз больше бедных, нищих, деструктивных личностей, безработных, потерянных, уставших от жизни, чем в Донецке.
Самое забавное: в Донецке, который самая глупая часть замайданной Украины считает пристанищем бандитов, никакого криминального элемента не видно.
То ли он съехал, то ли он старательно мимикрирует, то ли его извели на корню.
По виду это абсолютно европейский город, но только из той Европы, которая осталась в Европе в каких-то уголках — а на самом деле она стала заканчиваться ещё лет десять назад.
Ту Европу я успел застать и в течение этих лет видел, как она исчезает и осыпается.
Один мой товарищ сейчас находится в Донецке и шутит, выставляя в своём сетевом журнале местные фотографии — из центра города, конечно, — выдавая их то за турецкие, то ещё за какие-то — с лучших курортов мира.
И большинство — верит.
А как не верить, если Донецк так выглядит?
Еcли б они знали ещё, какая тут кухня! Есть рестораны, где кормят устрицами. Есть рестораны с кухнями таких народов мира, которых не сразу найдёшь на карте. А цены? В России от таких цен отвыкли.
Здесь живут сильные люди.
Живёт и много других, конечно же, но суть определяют сильные.
Страну возглавляет очень непростой человек, который, тем не менее, не только лично участвовал во всех основных боевых операциях, но и по сей день почти ежедневно бывает на передовой. Можете пожать плечами, однако в мире на сегодняшний момент больше таких руководителей нет. В том числе их нет на Украине, увы. Впрочем, и хорошо, что так. И не будет.
Известный мне глава одного донецкого района выезжает на каждый обстрел: днём, ночью, глубокой ночью, самым ранним утром. Все обстрелы, которые были в его районе, он видит немедля. И в тот же день начинает всё исправлять. С постоянством — не знаю, с кем и сравнить, — муравьиным.
Известная мне глава одной донецкой больницы не покидала свою больницу ни на день, хотя она до сих пор стоит в километре от передовой и прилетало в те места сотни раз.
Каждое утро она шла на работу, а люди ей говорили: «Пока вы так идёте на работу и мы вас видим, есть надежда, что всё наладится».
А она женщина. Она просто женщина.
И сын у неё врач — и работает в той же больнице, никуда не уехал. И все молодые специалисты оставались там. В том числе в те дни, когда район бомбили так, что все жители собирались в хорошо построенной, с толстыми стенами больнице, как в крепости.
Я назвал нескольких, кого знаю, — а скольких ещё не знаю.
В городе работают, невзирая ни на что, 179 детских садов и 45 больниц, 157 школ и 5 университетов, оперный театр и свыше 200 промышленных предприятий — в каждом! — вы слышите? — в каждом кто-то свершил свой подвиг, чтоб работа продолжилась.
Лучшая и несклоняемая половина города пережила самые невозможные времена — кто их может сломить теперь?
Донецк научил меня не бояться пафоса и патетики. Потому что за всё это уплачено трагедией и трудом.
У каждого, кто кривляется по этому поводу, — пусть лопнет его глупое лицо.
Только не надо мне говорить про десятки и сотни трудностей, неудач и недоработок. Они тоже известны.
Мы дали портрет парадный, но и он дорогого стоит. Здесь из огромнейшего не прифронтового, а фронтового города, находящегося к тому же в экономической блокаде, парадный портрет — это, знаете, дичайшая работа.
В большинстве городов земного шара, даже в многократно лучших условиях, подобных результатов добиться не могут. Добились здесь.
Некоторые люди вдруг оказываются очень слабыми.
Когда на Донбассе многое пошло не так, как задумывалось, он не превратился в большую Новороссию, не вошёл победоносно в состав России, как Крым, — и уж тем более русские войска не пошли на Киев, вешая по пути бандеровцев на столбах, — какая-то часть российской патриотически настроенной интеллигенции расстроилась.
Расстроилась мучительно, тоскливо, громко.
Из столицы нашей страны, из тихих квартир в пределах Садового, слышатся их упрямые голоса.
Расчёсывая груди в кровь или, напротив, снисходительно зевая, они хронически болеют о судьбах русского мира.
«Всё предали, — кричат или устало цедят они. — Всё слили, какой стыд, какой позор и стыд!»
«Нормальные люди должны уехать с Донбасса, там не за что умирать» — так они говорят.
Как будто два миллиона человек могут куда-то уехать. Как будто эти два миллиона людей не нуждаются в защите.
Во всех этих воплях чувствовалась и чувствуется какая-то подростковая инфантильность: ах, не получилась игра, как я хотел, так я разломаю все кубики, всё раскидаю по углам. Буду плеваться, да. Я буду плеваться слюной.
Постой, товарищ. Вытри рот. Разве ты расставлял эти кубики?
Тебя здесь, на Донбассе, никто не помнит. Ты можешь знать цену, заплаченную за достигнутое, но ты не видел её своими глазами.
Если б ты видел, ты бы постыдился так себя вести.
Да, быть может, мы получили за эту цену не столько, сколько надеялись, — но всё-таки мы кое-что получили.
На территории Донбасса русский язык не находится в статусе второстепенного, третьестепенного, подшитого сбоку. Там русский язык — государственный, главный, неотменимый.
На Донбассе в университетах и школах не учат нелепую историю древних укров, вечной борьбы с Россией, польско-украинского братства, битвы под Конотопом, Петлюры и Бандеры.
Там учат нормальную, правдивую, истинную русскую историю.
И этого не изменить.
По Донецку и Луганску не ходят факельные шествия. И не пойдут, иначе их разорвут на куски.
Там никому в голову не придёт скакать и кричать: «Москаляку на гиляку!»
Там не уронят наземь памятник Ленину и не разворотят кладбище с могилами ветеранов Великой Отечественной.
Туда не вернулась снисходительная оранжистская интеллигенция, чтобы презирать охлос и быдло и вести свои осклизлые речи.
Она ведёт свои речи издалека, но здесь этого никто не слышит. Всем всё равно.
Местные литераторы и музыканты — отличные, кстати, ребята — проводят свои слёты, свои концерты, свои чтения и удивлённо пожимают плечами, видя такую реакцию отдельных представителей нашей «патриотической интеллигенции».
И даже местный управленческий аппарат создан фактически с нуля. Из числа людей, не бросивших Донбасс и даже воевавших за него с оружием в руках.
На Донбассе нет Партии регионов. Нет «Свободы». Нет людей Тимошенко, и сама она сюда не приедет. Там ничего не решает Аваков. Там не играет желваками Саакашвили. Там ничего не значит Порошенко.
На Донбасс запрещён въезд всех самых одиозных олигархов Украины. Донбасс национализировал ту часть предприятий, которую смог национализировать на сегодняшний момент, и собирается национализировать остальные.
На Донбассе, сколько бы ни кричали истеричные замайданные пропагандисты, стоит «Кальмиус», стоят батальоны Моторолы и Гиви, а не «Айдар» и «Азов».
При лучших обстоятельствах «Кальмиус», батальоны Моторолы и Гиви могут оказаться западнее, чем они стоят сейчас. Но добровольческие батальоны не войдут в Донецк с развёрнутыми знамёнами. Разве этого мало?
Россия сделала для Донбасса столько, что она не сможет его отдать. Донбасс настолько вписан в некоторые российские реалии, что оттуда его уже не выписать. Россия истратила человеческие жизни — наших с вами братьев — и миллиарды народных денег на то, чтоб эта часть Донбасса была наша.
Что истратили вы? Слюну?
Зачем вы себя так ведёте всё время? Чтобы боец, стоящий здесь на передовой, бросил своё оружие и ушёл?
И тогда сюда придут бодрые карательные батальоны, чтобы бодро карать?
Мне кажется, вам лучше было бы смолчать в следующий раз.
То есть вы искренне думаете, что вы есть, но вы есть только в своей ленте. Знаете, как в советских магазинах висела лента для мух? Вот вы там, перебираете неугомонной лапкой.
На Донбасс приезжают пианисты с мировыми именами и звёзды мирового спорта — эти люди, шотландцы и американцы, оказались большими патриотами Донбасса, чем наши патриотические истерики и примкнувшие к ним истерички.
Иногда мне кажется, что кому-то из числа истеричной патриотической интеллигенции и, что особенно печально, из числа тех двух-трёх бывших полевых командиров ДНР и ЛНР, перебравшихся в Россию, втайне хотелось бы, чтоб Донбасс осыпался в тартарары.
Тогда они скажут, блеснув очами: «Видите, мы были правы. Без нас всё погибло. Видите?!»
Может быть, они в чём-то правы. Но без них не погибло ничего.
Хотелось большего? Молитесь. Молитва помогает.
Главное, чтоб вам не хотелось меньшего.
Территория нынешнего Донбасса (ДНР и ЛНР) равна почти 17 тысячам кв. км. Это больше, чем Ямайка, Ливан, Кипр, Черногория или Судан. Это немногим меньше, чем Кувейт, Израиль или Словения.
Донбасс — часть русского мира. И этого не отменить. Тем более что ничего ещё не закончилось.
Письма из Донбасса. Письмо второе. Анна
Ждал её в совершенно пустом кафе посреди солнечного Донецка . Потом курил на улице, сидя на приступочках. Подъехало тонированное такси, и я откуда-то сразу догадался, что она там. Но целую минуту из машины никто не выходил.
Я смотрел на такси: ну, выходи уже, я тебя узнаю, уже узнал, Анна Долгарева. Хотя не видел её ни разу, только стихи читал, удивительные. Нет – и всё, стоит себе машина, не шелохнётся. Думаю: подвела тебя твоя интуиция, парень. Отвернулся. Но сам всё равно кошусь на авто: неужели ошибся?
Совсем разуверился уже – и вдруг вышла. Чуть неуверенная в своих движениях, как человек, вдруг после долгой темноты оказавшийся на свету. Присела рядом.
– А я сигареты не взяла. Думала, в кафе нельзя.
– В кафе нельзя, – говорю, подавая сигарету.
Она была вся в чёрном. Майка, брюки – чёрные. Сигарету держит как-то по-женски, не очень естественно.
Большую часть войны Аня провела в Луганске . В Донецке она недели, что ли, две или три – в Луганске сейчас стреляют меньше, а она старается всегда быть там, где стреляют. Вообще Анна журналистка, поэтому и ездит туда, где бомбёжки. Сто раз уже видела всё это – и всё равно едет.
– Не страшно? – спросил потом.
– Я же приехала сюда умереть.
Она произнесла эти слова так, что почти невозможным образом в них не осталось ни пафоса, ни позы. Но она всё равно улыбнулась, словно извиняясь, что приходится так отвечать.
«Друг мой, друг мой
(друже),
когда вы развернёте на нас оружие
(коли запалає сніг),
промедли пару мгновений
(помовч хвилину)
и вспомни меня
(звернися до мене),
И помни, что куда бы ты ни стрелял
(пам‘ятай, коли будешь стріляти),
у тебя под прицелом будет моя земля
(перед тобою будуть зморщені хати),
у тебя под прицелом буду я – растрёпанная,
с чёрным от боли лицом, как эта земля
(пам‘ятай, моє сонце, коли ти стрілятимеш,
бо стрілятимеш в мене, куди б не стріляв).
Потому что я – эта земля и её терриконы,
и её шахтёры , взявшиеся за оружие.
(пару хвилин зачекай,
а потім все одно,
все одно стрілятимеш в мене, друже)».
Это она, её стихи. Давайте я сразу выложу все карты, чтоб никаких театральных пауз не делать. Анна Долгарева – поэтесса, родом с Украины, но последнее время жила в России, работала там, обживалась как-то. Выпустила книжку стихов, ездила время от времени по России – выступала как поэт, имела свою толику успеха и узнаваемости.
У неё был парень, она его любила. Когда началась война, парень пошёл в ополчение воевать. И его убили. Она бросила всю свою прежнюю жизнь и переехала на войну. И с тех пор она на войне.
Я знаю несколько аномальных историй, связанных с чем-то подобным: люди бросают свою жизнь, рвут все связи и оказываются в Донбассе . Чаще всего это мужчины, но несколько женщин я тоже знаю.
Но только одна из них – прекрасный поэт. Это Аня. Стихи здесь будут только её. Они тоже часть рассказа. На самом деле куда более важные, чем все остальные слова.
Встречаются осенью, детскую площадку заметают листья,
со временем выцветает смех, и глаза, и лица,
узнают друг друга не сразу,
настороженно курят,
переглядываются, словно враги.
при жизни не протянули бы друг другу руки,
но теперь они на другом берегу реки,
и текут облака, и ревут быки.
сколько лет дружили они и сколько лет воевали,
под осколками мин, под дождём из стали,
сколько лет до того дружили,
покуда жили,
а не из последних сил выживали.
вот стоят они на детской площадке, как стайка детей,
на другом берегу реки, на перекрёстке путей,
и кто-то говорит: «а помните, мы здесь были
вот в таком же холодном, пронзительном октябре,
и звенящий воздух, затянутый нитками пыли,
розовел, как живой, на заре».
и тишина проходит, лопается печать,
и начинают они говорить и звучать,
и смеяться, и вспоминать былое,
и совсем не говорить про войну,
словно это братство так и было единым,
и летят листки по теням их длинным,
и вода течёт сквозь лёгкую пелену
вечернего тумана, сквозь сияние и тишину.
раздвигаю пальцами воздух, ни пятнышка не найду.
«а помните, ребята, в одиннадцатом году…
а помните, в лес выбирались, а помните, как…»
вдалеке ревут быки, замыкается круг.
дай мне сигарету, мой старый враг,
дай мне сигарету, мой старый друг.
Наверное, такие вещи нельзя говорить, но я скажу. Поэзия способна оправдать многое. Поэзия, смею наивно надеяться я, один из самых лучших адвокатов на любом Страшном суде. Ну ладно, если не на Божественном, то уж точно – на человеческом.
Если о времени сложены стихи и песни, если время породило эпос – значит, оно удалось, оно останется, его запомнят. Даже если посреди этого времени выросла, как самый страшный сорняк, война, тем более, гражданская.
Тут я перестаю что-либо понимать. То есть, я что-то слышал про ролевиков, но никогда с ними не встречался и всю жизнь думал, что это какие-то подростки, штурмующие кусты с деревянными мечами.
– Ролевики – это не только те, кто с мечами бегает, – поясняет Аня. – Это субкультура, это тусовка, это общение людей, которые знакомятся через ролевые игры, через каких-то общих знакомых. Не все они постоянно играют в ролевые игры. Многие выезжают на игры раз в год, раз в два года.
– А как эти игры выглядят?
– Некоторые действительно выглядят так, что люди бегают с муляжами оружия. Но бывают игры не только по Толкину, бывают по Гражданской войне, и по Желязны, и по Агате Кристи. Господи, по чему только не бывают.
– Ты всю эту литературу читала? Она тебе нравится?
– Да, конечно. В наших кругах очень любят фантастику, фэнтэзи.
– И что, это действительно очень увлекательно?
– А Лёшка… что он был за парень, как выглядел?
– Рост – 195, худой и с длиннющими волосами, зелёными глазами, очень правильными чертами лица, низким голосом и с какими-то очень детскими жестами, мимикой. Хотя на самом деле он был очень заморочен на гиперответственности.
– Какое у него было образование?
– Мехмат.
– А почему «левый»?
– Потому что структурализм – жизненная философия среди ролевиков. Плюс примат государства над человеком в его понимании. Плюс экономическая точка зрения. Ему казалось, что жить для себя в том смысле, что неважно, что будет с государством, важно, что будет с тобой, – это позиция бактерии, вируса…
Она недолго молчит, что-то вспоминая.
– В общем, мы с ним так и не поверили, что друг другу всерьёз нужны. Я уже постфактум узнавала, что он был готов переезжать за мной в Питер, но решил, что я не проявила достаточной заинтересованности. Так мы разъехались. Он не продолжил общение, ушёл из всех соцсетей. А потом позвонил мне уже с войны.
– Он пошёл воевать в середине июля. Приехал на поезде, тогда ещё поезда ходили в Луганск.
Он собирался поехать в июне, но подобрал птенца стрижа и выкармливал его. Птенца стрижа нужно выкармливать сорок дней. Он выкормил стрижонка, а потом поехал на войну. Его взяли в батальон «Заря», в артиллерию.
Сначала его вообще брать не хотели, потому что он действительно странно выглядит: очки, длинные волосы, худой. Потом спросили: «А ты кто?» «А я математик-программист». «О, это же вычислитель в артиллерии».
Там реально не было никаких книжек, лишь пара человек, добровольцев из России, которые что-то знали, что-то умели и показали. Потрясающе! Я вообще не знаю, как они тогда умудрились Луганск удержать. На Металлисте стояла его батарея во время августовских страшных боёв. Там было две батареи. Потом, когда я уже после его смерти приехала, мне рассказывали, что вторая батарея страшно мазала, «а вот наша не мазала, потому что у нас Паганель был вычислителем». Позывной его был – Паганель.
Он погиб 26 марта 2015 года. В Лутугино под Луганском . К тому времени он уже командовал батареей, был капитаном. Хвост пришлось обрезать – обменять на капитанские звёздочки.
А потом его уволили задним числом ... Есть такая команда сверху: минимум боевых потерь. Поэтому избавляются от погибших задним числом. После активных боёв порой озвучиваются такие низкие цифры жертв – оттого, что мёртвых увольняют .
Я сижу у окна, в пасть гляжу фонарю.
мой возлюбленный благословен, – говорю,
и мне чудится за спиной у меня движенье.
И земля, на которой его шаги, –
не остави ты нас, сохрани, сбереги,
и трава, что была под ногами его и тенью.
Жгу свечу на окне – заходи же, мой гость.
Будь же благословен его рыжий хвост
и лукавый прищур его, и большие ладони.
Будь же благословенна его родня,
(я не знаю, в неё ли включат меня,
мой невенчанный вечный жених бездомный).
Будь же благословенна весна и трава
и земля уготованная – два на два,
где мы тесно уляжемся рядом, словно впервые.
Будь же благословен. Не скажи «прощай»,
лучше крепче держи меня, не отпускай,
пока мы идём сквозь вороний грай
по-над пропастью, и колосья ржи вокруг золотые.
Сначала, когда первый раз прозвучало «Лёшка», она чуть не заплакала. Но как-то быстро, и, показалось, уже привычно взяла себя в руки. Мы заказали ещё по мохито, уже алкогольного. Она предложила; хотя тут куда лучше подошла бы водка . Но... было бы странно, да? Купить водки и, чокаясь, её пить. И вот мы сидели и тянули этот дурацкий мохито из трубочек. И всё время курили.
– Родители у него остались?
– Мать в Одессе.
– Ты её не видела?
– Видела. Она тоже была на похоронах.
– Какая она?
– Странная женщина. Последний год он не хотел с ней общаться. Как я поняла из его слов, его мать очень истеричная и непоследовательная женщина, которая очень хотела, чтобы он был при её юбке.
– Обычная мама… Ты так и не приехала к нему?
– Самое удивительное: нет. Сначала он говорил, чтобы я этого не делала, потому что опасно. Потом говорил – подожди, мне отпуск буквально через неделю дадут, я сам приеду к тебе в Питер. Я решила ждать. И этого себе никогда не прощу...
– Ты приехала на похороны и решила остаться здесь?
– После похорон я вернулась в Питер, раздала вещи, уволилась с работы...
– Где ты работала?
– Копирайтером на одну московскую компанию, которая игрушками занимается.
– И поехала в Луганск.
В город пришла война.
В город ложатся мины.
В городе разорвало водопровод,
и течёт вода мутным потоком длинным,
и людская кровь, с ней смешиваясь, течёт.
А Серёга – не воин и не герой.
Серёга обычный парень.
Просто делает свою работу, чинит водопровод.
Под обстрелом, под жарким и душным паром.
И вода, смешавшись с кровью, по улицам всё течёт.
И, конечно, одна из мин
становится для него последней.
И Серёга встаёт, отряхиваясь от крови,
и идёт, и сияние у него по следу,
и от осколка дырочка у брови.
И Серёга приходит в рай – а куда ещё?
Тень с земли силуэт у него чернит.
И говорит он: «Господи, у тебя тут течёт,
кровавый дождь отсюда течёт,
давай попробую починить».
– Что мне запомнилось? – переспрашивает она.
Запомнилось, как я приехала на первое интервью. Бабушка из Новосветловки – там очень долго стоял батальон «Айдар» . Эту бабушку избили двое «айдаровцев» до такой степени, что она потеряла зрение. Причём избили её из-за совершенно нелепой и мутной темы. Дело в том, что у неё во дворе её знакомые поставили джип, но вытащили из него аккумулятор. И эти «айдаровцы» били её, чтоб она сказала им, где аккумулятор. А его просто не было, его забрали…
И вот этот первый разговор произвёл на меня ужасное впечатление. Потом уже были моменты, когда, скажем, неподалёку от Троицкого мы были на передовой, мины совсем рядом летали, но даже тогда не было такого ужаса. Потому что, блин, эта бабушка – она маленькая и худенькая, как воробушек, с абсолютно белыми глазами и с котёночком на руках. Плачет, ходит на ощупь...
– Что местные жители говорили про «Айдар»?
– Ничего цензурного. ВСУ многие жалеют, мол, ребята по призыву пришли. А про этих… Кстати, в Новосветловке ВСУ и «Айдар» перестреливались. В библиотеке сидят айдаровцы, в школе вэсэушники. Спускается ночь – и они начинают друг с другом внезапно перестреливаться. Такое было.
– А среднестатистический наш ополченец – какой он? Взгляды, привычки, характер? Коммунист, анархист?
– Всё это очень эклектично. Много мужиков, которые всю жизнь работали на шахте, и тут к ним пришли. И они взяли в руки оружие и отправились воевать. Преобладают именно шахтёры. Многие из них как бы типа за казачество, но если копнуть поглубже, то окажется, что этот казак – за СССР и за коммунизм. В общем, они просто не заморачиваются на этот счёт.
– Как, по твоим наблюдениям, сегодня чувствуют себя ополченцы? Не устали они?
– Ещё в мае всё было жёстко – у нас, говорили ополченцам, нет никаких боевых действий, мы не имеем права на ответку. Помню, мы на передовой, в роте AC/DC, по нам бьют и… ничего.
– Есть такая рота?
– Да, там командир роты Вася AC/DC – он большой поклонник этой группы. И там везде эта AC/DC – на бронетехнике, на машинах, на мотоциклах… И сам Вася дежурит по штабу и орёт в рацию матом, чтобы не смели давать ответку. «Ну как же, по нам же лупят!» – «Нельзя! А кто даст ответку – под трибунал пойдёт!». Сейчас ситуация немного поменялась.
– У тебя есть знакомые, которые сюда приехали из России?
– Да. Есть знакомый питерский ролевик, он к тому же менеджер среднего звена. Он послушал, как я рассказываю про Луганск, и в августе 15-го сорвался и тоже оказался здесь. Пошёл в батальон «Ермак», он стоял под Первомайском на передовых позициях ЛНР . Потом батальон расформировали, но он остался в Первомайске в полиции. Вообще, это по сей день передовая, город наполовину разрушен.
– И как он мотивирует свой переход?
– А что, говорит, я в Питере забыл?
– Ты сама прожила в Луганске чуть ли не год?
– Потом решила, что там ты уже всё знаешь, и решила перебраться в Донецк?
Всё это время, целый год, тихая, невысокая и очень женственная Аня жила одна в квартире, снятой за три тысячи рублей в месяц, работая журналистом и военкором. И появляясь время от времени в социальных сетях .
Сегодня её блог представляет собой удивительную, болезненно действующую на меня, но местами очень остроумную (и оттого ещё более болезненно действующую) смену постов – попеременно о бомбёжках, «двухсотых», «трёхсотых» и следом о жизни её котёнка по имени Феликс. Котёнок то болеет, то выздоравливает, с ним всё время что-то происходит. Он самый важный человек в жизни Ани.
– Феликс? – спрашиваю я. – В честь Дзержинского?
– Где ты его нашла?
– В луганском приюте. Я его увидела в ленте «Вконтакте ». Он сидел с очень надменным лицом – и я поняла, что нет мне жизни без этого котёнка. Я сразу же позвонила и сказала, что давайте мне прямо сейчас котёнка. Мне было очень плохо тогда. Я даже ложилась в больницу, в неврологию, и месяц лежала с тяжёлой депрессией.
– Здесь?
– В Луганске. Я и сейчас на антидепрессантах.
– Они помогают?
– По крайней мере, они делают жизнь приемлемой, без желания каждый день вскрыть вены. Вот... И взяла котёнка. А женщина у меня спрашивает по телефону: «Почему вы так торопитесь, почему сейчас? Это подарок?» – «Нет, я беру себе. Срочно».
– По Харькову не скучаешь?
– Скучаю и по Харькову, и по Киеву , и по Одессе. Я же автостопщица, я очень много поездила по Украине.
– Вот как… Социофоб-журналист, и особенно социофоб-автостопщик – это, конечно, не рядовой случай.
– Разговаривать с человеком, когда он подбирает тебя, просто: он уже не против общения.
– И что, никогда ничего плохого не происходило?
– Нет, от меня, наверное, идёт какая-то уверенность. Я долгое время занималась ножевым боем, у меня при себе нож. И этот факт уже несколько защищает... Нет, один раз мне пришлось его достать, но не воспользоваться. Просто сказала: чувак, давай разойдёмся миром.
– Поверил?
– Наверное, как-то чувствуется, что не побоюсь воспользоваться.
Я смотрю на неё. Наверное, я чего-то не понимаю. Потому что я чувствую всего лишь, что это очень добрый человек.
– Какие у тебя планы? Будешь тут до конца войны?
Она пожимает плечами, словно не знает ответа. Но тут же отвечает:
– Боюсь самое важное пропустить. Никуда пока не собираюсь.
– Как тут люди живут? – спрашиваю я.
Мы немного говорим про то, что в Донецке очень много кафе и магазинов, и салонов, и новые рестораны открываются чуть ли не каждую неделю, и можно покупать корма для животных, и вообще здесь идёт вполне себе светская жизнь, в которую не поверишь, пока здесь не окажешься.
В эту минуту к нам на веранду приходит гитарист из кафе и подключает гитару уже здесь. И тут же начинает играть. Нам приходится ретироваться обратно в помещение.
– Но если пообщаться с людьми в том же посёлке Весёлом… – говорит Аня.
– Что они тебе говорят?
Аня некоторое время раздумывает, чуть морщась, словно пересказывать ей всё это не очень хочется. Но отвечает всё равно.
– Там про одну женщину сосед рассказывает, как 1-го числа такого-то месяца убило её сына, потом 17-го убило её мужа, а 21-го, говорит этот мужчина, он заходил к ней, и тут начали стрелять. «Я сказал ей, чтобы уходила в подвал, но она не ушла, и ей голову оторвало. И 11 дней мы не могли оттуда её унести, потому что стреляли. Ну и когда уже забрали, она была уже вся объедена собаками». И это всё очень спокойно рассказывается...
– Ты считаешь, что Россия должна была ввести войска?
– Введение войск – это был бы гуманный шаг. Это особенно хорошо было видно и слышно, когда я была в Горловке .
– Совсем недавно?
– Совсем недавно. По нам стреляют украинцы. Стреляют, стреляют, стреляют. Стреляют, стреляют, стреляют. Два часа подряд... Тут вдруг отвечает наша гаубичная батарея. После этого тишина. Всё.
Для тех, кто погиб в бою,
есть специальный рай,
где не надо просыпаться по крику «Вставай»,
где вражеская не прёт пехота,
не утюжит прицельно арта,
где нет дурака-замполита,
штабных бумаг,
вообще ни черта
из земного страшного;
и в обед борщ с картошкой жареной вместо галет.
В какой-то момент
он стучит по столу специального ангела такого в погонах,
строгого ангела, увиденного впервые,
говорит: да сами е*итесь тут в этом сонном
омуте; я требую увольнительную на боевые.
Ангел что-то чертит в блокноте пальцем.
Он говорит: я понимаю,
вам неважно, кто там у меня остался,
но имейте ж совесть, мать вашу в рот,
там же до сих пор-то война идёт.
Ему вежливо объясняют: всё это не по правилам,
как бы самого окончательно не угробило.
Понимаете, говорят ему, мёртвые там ничего не могут,
это не я придумал, не сердитесь вы, ради бога,
просто у вас там совсем ничего не будет,
ну зачем вам всё это видеть,
как цветком распускается мина,
как гибнут люди,
вы ведь уже разучились быть, любить, ненавидеть,
то есть, когда ваши там будут с жизнью прощаться,
вы вообще не сможете ну никак вмешаться.
Он стучит по столу,
разбивается чашка,
у ангела порезаны пальцы.
В крови у него пальцы,
и ангел крылом машет,
бормочет под нос: «да чёрт с ним».
Следующий кадр: терриконы,
на заднем плане поля весенние,
пехота идёт в наступление,
миномёт пашет,
молодой парень над ухом слышит
непонятное бормотание и удар,
словно сзади толкнули:
обернуться необходимо.
Оборачивается,
и пуля пролетает мимо.
Нам кажется, что мы знаем, о чём мечтает и о чём может говорить, как о самом важном всякая женщина. Едва ли мы ожидаем, что молодая женщина вдруг скажет:
– Есть надежда, что мы отобьём Авдеевку.
Война на Украине как часть мирового кризиса (отрывок)
Кто такой Арсен Аваков и Антон Геращенко
Более подробную и разнообразную информацию о событиях, происходящих в России, на Украине и в других странах нашей прекрасной планеты, можно получить на Интернет-Конференциях , постоянно проводящихся на сайте «Ключи познания» . Все Конференции – открытые и совершенно безплатные . Приглашаем всех просыпающихся и интересующихся…
Оценил книгу
Это третья книга публицистики Захара Прилепина, которую я прочитал. До его беллетристики я ещё не добрался, так как документалистика его очаровала меня с первых строк и навсегда.
Читал эту книгу три дня и дочитал сегодня. Пишу по горячим следам.
Первые сравнения, которые пришли в голову - это испанские дневники замечательного нашего публициста Михаила Кольцова. Он столь же правдиво и талантливо описывал борьбу республиканской Испании.
Ещё эта работа Прилепина напомнила мне "Десять дней, которые потрясли мир" Джона Рида. Рид в своей книжке очень здорово, неповторимо описал Октябрьскую революцию 1917 года. Описал её быт, её романтику, её непередаваемую, волшебную атмосферу. Описал так непредвзято и самобытно, что Ленин был очарован ей и рекомендовал размножить эту книгу насколько возможно.
И ещё этот сборник прилепинской документалистики, посвящённой украинским событиям 2013-2015 гг. напомнил мне фурмановского "Чапаева". Фильм "Чапаев" тоже очень хорош, но книга Фурманова - совсем иное дело. В ней показаны столь интересные события, связанные с бытом Гражданской войны 1918-1920 гг., что оторваться от чтения практически невозможно.
Прилепин - гений, живущий в наше время. Такой же гений, как Кольцов, Рид и Фурманов. И человек столь же высокого духа и великой совести.
Война на Украине, спровоцированная фашистским переворотом 2014 года, потрясла меня сразу же и очень сильно. Я смотрел множество видеоматериалов, связанных с ней. В том числе, не весьма приятную для глаз и ушей документалистику. И не смотря на это, Прилепин открыл для меня в этой книге очень много нового. И удалось ему это сделать не только потому, что он многое видел и о многом говорил с участниками событий, но и благодаря своему таланту показать факт выпукло, обнажённо и символично.
Примерно 50% текста принадлежит не автору, а его собеседникам - значительная часть книги состоит из интервью. Иногда автор даёт волю и себе - он размышляет, переживает, вспоминает, делится своими наблюдениями и суждениями.
Точно! Вот что ещё напомнила мне эта проза - очерки Аркадия Гайдара, в которых он описывает небольшие, но яркие эпизоды, виденные им на тех фронтах.
Прилепин тоже революционер (как Гайдар и Рид), тоже романтик (опять как Гайдар и Рид), и романтизм его - это романтизм действия. Перед нами не только журналист, писатель, но и солдат, который подтверждает верность своим идеям, идя за них под пули. То есть, в этой книге Прилепин не лежит в окопах, но чувствуется, что он уже неоднократно делал это и скоро вновь возьмётся за оружие.
На мой взгляд, автору удалось показать украинские события объективно, разносторонне и в то же время однозначно. Перед вами не агитка, нет, а... точки, расставленные над "i". Прочитает эту книгу человек, чьи идеалы сродни прилепинским (скажем, я), - и прыгнет в наш окоп. Прочитает эту книгу бандеровец, фашист, либерал, русофоб, - и займёт противоположную сторону. Эта книга как нельзя лучше показывает, что общего у нас с нашими врагами очень мало. Что война на Украине - это не случайные стрелялки, а война принципов, война людей, диаметрально противоположных вкусов и взглядов, война Христа с антихристом. Как в Гарри Поттере: "Никто из них не будет спокоен, пока жив другой".
Пока по земле Украины, которую освобождал мой прадед от жовто-блакитников в Гражданскую, а дед мой от тех же самых изуверов в Великую Отечественную, ходят бандеровцы и американские агенты, мне тоже не будет покоя.
Прилепин много времени провел на Донбассе, помогая ополченцам, фактически работая на них, и ему определенно есть, что сказать. Прежде всего ему хочется сказать, что война нужна.
Сходу читатель получает красноречивые цитаты главы ДНР Захарченко.
Если мы решим случившееся миром, то и я, и 90% из тех людей, которые здесь остались, – все мы будем считать, что у нас украли победу.
Пока ты сапогом своим не наступишь на горло и не скажешь, что я сейчас могу своим сапогом передавить тебе шею, либо я убираю свой сапог и поднимаю тебя – живи. Только живи по нашим законам, воспринимай нашу правду.
Действительно, у Захарченко и Захара Прилепина своя правда.
Но к ДНР и войне автор вернется позже. В первой части книги он тихонечко разжигает национальную рознь. Ну, чтобы читатель понял, почему с украинцами воевать надо. Начинается это с таких баек:
Помню, с Марыськой шли по Хрещатику, нам нужно было попасть на какую-то улочку неподалёку, мы пять раз спросили дорогу, специально выбирая интеллигентных по виду женщин, и все пять раз нам, очень доброжелательно, более того – нарочито доброжелательно, отвечали по-украински.
Я не говорю по-украински, и моя жена тоже.
Киевские женщины отлично это видели, и, ласково улыбаясь, говорили медленно, чтоб мы лучше поняли. На русский они переходить не желали – хотя, конечно же, знали этот язык.
В другой раз, уже во Львове, я пошёл поменять валюту, отстоял очередь в кассу, сказал операционистке, что мне нужно, она ответила: не разумею. Девушке на вид было лет восемнадцать, она могла и не знать русского.
За мной толпилась очередь, длинная, человек в двадцать, я оглянулся и попросил мне помочь. В очереди были молодые парни и взрослые мужики, были деды и были пожилые жительницы Львова.
Никто не шелохнулся и не ответил ни слова.
– Помогите, будьте добры, а то не могу девушке объяснить, что мне нужно, – повторил я, ещё не очень веря, что всё обстоит настолько грустно. Эти люди в очереди – они точно слышали меня, и большая часть понимала, о чём я их прошу.
Реакции, между тем, не было никакой.
Я вот долго сидел и думал, чего такого могла не понять операционистка в обменнике? И откуда там очереди? Ну, ладно, автор мастеровитый, ерунды не напишет. Ага, конечно! Прилепин обожает врать в мелочах - мелочи всегда добавляют убедительности его выдумкам. Большинство россиян видели Киев и Львов только по телевизору, поверят во что угодно. Если Захарушка считает, что пришло время охренительных историй, то нужно было поярче что-то выдумать - например, голодные львовяне попытались заживо съесть российских туристов, когда те возмутились, что из каждой кафешки слышны записи речей Гитлера.
В общем, очень много таких разжигающих нацрознь историй. С прилежностью политрука Прилепин вдалбливает читателю, что все украинцы - фашисты-русофобы. Я был в Киеве, Одессе и Львове. Везде говорил по-русски. Почему у меня не было таких познавательных приключений, а, Захарушка?
Потом следует порция обмана о притеснении русского языка на Украине. Если ложь часто повторять, то в нее поверят. Любой политтехнолог знает это.
Подготовив читателя, Прилепин выдает интервью Захарченко, Моторолы и других замечательных людей, кратко и поверхностно рассказывает о событих на майдане и начале войны на Донбассе, раз за разом возвращаясь к мирным временам и бесовским украинцам.
Особо следует выделить фразу, брошенную мимоходом, о том, что военные силы Украины целенаправленно обстреливали храмы. Сразу понимаешь - безбожники неправославные. Ату их!
Захар с легкостью выдает такое:
На Куликовом поле ничего предосудительного не происходило – там собирали подписи за проведение референдума и придание русскому языку статуса государственного.
Грамотный Прилепин не уточняет, о чем был тот референдум. А он, между прочим, об отделении Одессы! Интересно, если бы в Петербурге собирали подписи об отделении от России, Захарушка тоже ничего предосудительно в этом не нашел? Откуда опытному омоновцу знать уголовный кодекс? УК Украины, Статья 110. Посягательство на территориальную целостность и неприкосновенность Украины - аналог УК РФ, Статья 280.1. Публичные призывы к осуществлению действий, направленных на нарушение территориальной целостности Российской Федерации.
Не менее чудесная цитата:
Мало кого так ненавидят в российской, приятной во всех отношениях, умеренно просвещённой или хипстерской среде, – как Моторолу. Он будто бы средоточие всего того, что им отвратительно: лихой, дикий человек.
И мало кого так ценят и почитают все остальные нормальные люди
Нормальные люди почитают отморозка, приехавшего в чужую страну убивать и грабить? Да что это за реальность извращенная у тебя, Захар? И ты, читатель, понял, что если ты не рад военному, убивающему твоих братьев за границей, то ты ненормальный? Понял?
Мы узнаем историю становления Захарченко, которого даже Прилепин не удержался и разок назвал бандитом. Глава ДНР спокойно описывает, как захватывает горисполком и другие здания, создает армию, сотрудничает с российскими военными (уволенными, конечно).
Сотни страниц сказок о том, как безоружные повстанцы воевали с армией Украины, "голыми руками вырывали" у них оружие - видимо, даже то, которого у них отродясь не было.
Потом Прилепин проходится по известным личностям, сохранившим рассудок, и которые не подключаются к активной пропаганде, а открыто выступают против войны на Донбассе.
Никогда не был злорадным, но мне искренне хочется, чтоб сразу после того, как Гребенщиков произнёс свою сомнительную мудрость вслух, рядом с ним что-нибудь взорвалось бы, не смертельное, но очень громкое.
Если это не призыв мочить несогласных, то что? И всего лишь за то, что БГ дает гастроли на Украине.
Прилепин хвалит Вадима Самойлова, называя его "Агатой Кристи", за выступления для ополченцев, хвалит его самосознание. Вадим давно известен тем, что едет выступать туда, куда партия скажет. А его брата, Глеба Самойлова, Прилепин практически называет слабоумным наркоманом. Интересно, почему Захар приглашал Глеба выступать на свою передачку и кривого слова не сказал? Странно, всё это.
Заканчивается данная фантасмагория так:
На Донбассе впервые в XXI веке сложился истинный, идеалистический, а не за деньги собранный интернационал – почти как в Испании, – когда сербы, норвежцы, финны, французы, американцы, а также представители почти всех республик Советского Союза, движимые кто «правыми» убеждениями, кто «коммунистическими» (но никто – либеральными) съехались воевать за свободу дончан.
Да, наемники, безработные убийцы приехали воевать за свободу. Не за деньги, власть и имущество. Не для того, чтобы дать волю садистским наклонностям. За свободу каких-то незнакомых дончан. Финиш, Захар. Новое дно пробито.
Пора уже перестать героизировать убийц и преступников.
Пора заканчивать войну.
Дважды контуженный Прилепин так не считает. Он пишет довольно грамотную агитку, используя проверенные методы пропаганды. Никакой литературной или информационной ценности она, разумеется, не представляет, вводит людей в заблуждение, но дает шанс познакомиться с "пацанами, которые к успеху шли" и пришли, оставив за собой разрушенные города и тысячи трупов.
Захар гордится ими. И ты, читатель, гордись. Если ты "нормальный", конечно.
Оценил книгу
Донецк, как рисовали на плакатах в двадцатые годы прошлого века, - сердце России.
Что можно сказать про книгу, про жизнь, про войну?
Мы живем, как можем, как нам позволяют и совесть, и честь, и власти.
А там война. Каждый день, каждый час. И люди тоже живут, живут как могут.
Можно долго судить и обсуждать "Кто виноват", но от этого смерть никуда не исчезнет, так же как не испарятся трупы мужчин и женщин, стариков и детей, искалеченные тела и души.
Кто же виноват? Может тот кто взял в руки оружие и пошел по приказу убивать людей, которые хотели только жить? Или те кто придумал АТО? Или те кто придумал европейские ценности?
А люди просто хотели жить, но разве им можно?
Сотни народов имеют право на свободу, но только не русские. Русским в этом праве отказано.
А люди живут, несмотря на войну, на бомбежки, на смерть. Люди живут.
А в Донецке просто живут люди.
И если бы их не бомбили, исчезновения подавляющего большинства креативной элиты они просто бы не заметили.